Перстень с поля Куликова... Хроники шести судеб [2-е изд., доп.] - Валентин Осипович Осипов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Рубрика дополнений
В 1908 году в день своего 80-летия (28 августа) Л. Н. Толстой среди сотен и сотен приветствий получил адрес со словами благодарности за статью «Не могу молчать». Это, напомню, одна из самых резко антиправительственных его статей. Она вызвана смертными приговорами участникам революционных выступлений. Вот несколько из нее извлечений.
Пишет, адресуясь к тем, кого называет только так, а не иначе: «…вы, правительственные люди, начиная от низших палачей и до высших распорядителей их…»
Пишет, смело показывая, чего добились правители в этот послереволюционный период: «…нищета народа, лишенного первого, самого естественного права человеческого — пользования той землей, на которой он родился; …полмиллиона оторванных от доброй жизни мужиков, одетых в мундиры и обучаемых убийству… высылки людей из места в место… сотни тысяч голодных, блуждающих по России рабочих… сотни тысяч несчастных, мрущих от тифа, от цинги в недостающих для всех крепостях и тюрьмах… страдания матерей, жен, отцов изгнанных, запертых, повешенных… закапывание десятков, сотен расстреливаемых… виселицы с висящими на них женщинами и детьми, мужиками…»
Заключительные строки полны уничтожающего презрения к тем, кто учиняет аресты, тюрьмы, ссылки, казни: «…Вас боятся, как боятся ката-палача или дикого зверя. Вам льстят, потому что в душе презирают вас и ненавидят — и как ненавидят!..
Да, подумайте все вы, от высших до низших участников убийств…»
В этом же году Л. Н. Толстой публикует «Воспоминания о суде над солдатом». И здесь защита тех, кто набирался мужества восставать против жутких порядков, царящих в царской армии.
И еще знаменательный штрих отношения писателя к солдатской жизни. На этот раз — болгарского солдата. Из записей Д. Маковицкого за 9 июня 1908 года: «За чаем Л. Н. говорил, что получил письмо от Е. И. Попова из Болгарии, он посетил отказавшегося Досева в дисциплинарном батальоне». Нетрудно догадаться, что болгарский солдат решил отказаться от несения воинской службы, видимо, следуя идеям Толстого, как известно, поддерживавшего подобные поступки.
…Хождением по пустынным пространствам, без дорог и тропок, без карт и без ориентира представляются мне изыскания в архивах. Час за часом, день за днем бредешь в поисках земли обетованной, не зная, сбудется ли мечта выйти к цели. Никто не позаботился обозначить предупреждающий знак — напрасны, мол, путник, твои надежды… оставь их… не ты первый… Но идешь. Как бесконечные барханные валы документы, папки, дела. Преодолеваешь их, но по-прежнему чист горизонт. И вдруг что-то замаячило впереди. Не мираж ли? А если не мираж, но то, к чему устремлен… Вперед!..
Последний лист «Дела № 5». Не сбылось, признаюсь сразу, найти желанного ответа. И в этой папке обозначились вопреки ожиданию лишь только отрывочные детали все того же «побега 12», не больше. Цельной картины не было и здесь. Впрочем, детали эти, оставаясь деталями, все-таки расширяют узнанное. Благодаря им мы владеем уже не просто однозначным фактом, что случился побег, а наращиваем вокруг этого некоторые любопытные, как думаю, подробности.
Ловким получился уход с судна. Умело исчезли матросы, будто начисто растворились в большом городе. Разыскать их в дни стоянки в Стокгольмском порту не получилось.
«Аврора» вынуждена поднять якоря и двинуться в Россию без целой дюжины своих моряков. Попереживали, догадываюсь, господа офицеры. Немало, думаю, обсуждалось случившееся в матросских кубриках…
Дома к делу о побеге немедля подключаются высшие инстанции. И командование Балтийского флота, и министерское начальство, даже МИД. Дипломаты, например, шлют запрос к командиру крейсера — прислать фотографии беглецов и «описать подробно их приметы для предъявлений требований шведскому правительству».
А пока чиновная машина начинала разворачиваться, матросов всячески чернят. Видно, чтобы нагнать страху на команду. В одном из документов натыкаюсь на грязное обвинение «в промотании вещей казенного обмундирования». Уголовщина! Подразумевалось же не более того, что сошли матросы на берег в своей морской форме. Может, только не в обычной робе, а по случаю заграничного плавания в парадной. Но вскоре начальство поняло, что донельзя наивно обвинение в воровстве. Больше так не писали.
Тогда другое изобрели. Их в переписке все время именуют не иначе, как в самом первом приказе, — дезертирами.
На первый взгляд все вроде бы именно так: коли самовольно покидаешь военное судно, то, естественно, становишься по закону дезертиром. Что для царского закона политические мотивы… И, понятно, ждет беглецов на случай поимки предельно суровый приговор.
Однако, как оказалось, власти сподобились на столь тяжкое и обидное обвинение не только во имя буквалистского истолкования устава.
Несложен, да коварен замысел всеупрощающего поименования беглецов дезертирами. Это, как решили царские власти, должно облегчить процедуру переговоров о поимке и выдаче авроровцев. Оттого, очевидно, и стали настойчиво внушать шведской стороне, что матросы — дезертиры, что они вовсе не политэмигранты, а следовательно, их просьбы об убежище не имеют никакой формальной основы. Дезертиры, уголовники, мол, и все тут.
Но неожиданная осечка. Не вышло оклеветать. Не помогла формалистика. Акт политического протеста выдать за сугубо уголовное деяние оказалось сложно. МИД России, во всяком случае, не смог. Министерству пришлось посчитаться с позицией шведских дипломатов, которые в конце концов отклонили требования о розыске авроровцев. Наверное, повлияла общественная атмосфера, что была по тем временам в Швеции более либеральной, чем в самодержавной России.
В деле нахожу письмо российского генконсульства в Стокгольме. Оно направлено командиру крейсера с грифом «Конфиденциально».[21] В нем, несомненно, огорченное признание: «Бежавшие не подлежат выдаче как дезертиры». Так нехотя, вынужденно и лишь узким кругом посвященных (конфиденциально!), но приходится признать, что произошло не просто дезертирство.
Безусловно, что и большевистский «Пролетарий» самым значительным образом поспособствовал защите эмигрантов. Это так, если даже представить, что опубликованное письмо двадцати матросов не имеет отношения к «побегу 12». Все равно, как кажется мне, оно описывает сходные обстоятельства и своими куда как убедительными фактами о жизни и страданиях русского моряка не могло бы не обратить внимания зарубежного читателя. Поэтому нет особых сомнений, что публикация «Пролетария» укрепила общественное мнение Швеции в понимании истинного характера поступка команды «Авроры».
А кто все же обратился в «Пролетарий»? Не уйти от этой главной для нашего очерка темы. Наметим же канву для новых — коллективных с читателями — размышлений. Предположим, что корреспондентами стали те самые
